Историю советской физики я изучаю уже около сорока лет. А влип я, можно сказать, в эту историю из-за одного совершенно конкретного физика — Матвея Петровича Бронштейна. В семье его звали почему-то Митей. Так называю его и я. Мысленно. Теперь я знаю о нём больше, чем о своих родичах, а начал узнавать, когда был его ровесником, спустя сорок лет после его смерти.

Тридцатилетнего Матвея Бронштейна арестовали в августе 1937 года и казнили в феврале 38-го. Что можно успеть за столь короткую жизнь?..

В 1980 году, когда мне захотелось узнать его поближе, я не заглянул в энциклопедический словарь. И мало что потерял. Нашел бы там лишь запись в несколько строк: БРОНШТЕЙН Матв. Петр. (1906–38), сов. физик, д-р физ.-матем. наук. Осн. тр. по физике полупроводников, теории гравитации, ядерной физике и астрофизике. Автор ряда науч.-популярных книг.

Почему же этот давно покойный «д-р физ.-матем. наук» так изменил мою жизнь, превратив физика в историка?

Физика, впрочем, не чужда истории. Создатель нынешней теории гравитации — Эйнштейн — назвал физику исторической драмой идей. А Макс Планк, открывший квантовую физику, открыл и важный закон истории науки, в его формулировке гласящий: «Новые научные идеи побеждают не потому, что их противники признают свою неправоту. Противники эти попросту вымирают, а следующее поколение, не обременённое предрассудками, усваивает новые идеи сразу». Грустный этот закон Планк проверил на себе, как представитель того самого вымирающего поколения.

Гравитационная драма и квантовая трагедия разворачиваются на сцене истории. И каждый физик нового поколения — если не действующее лицо, то зритель. Поэтому неплохо иметь представление о событиях предыдущих актов. Когда я понял это, меня, правда, интересовало не столько прошлое, сколько будущее — будущее решение Проблемы Квантовой Гравитации.

 

Загадка талера

 

В 1979 году, к столетию Эйнштейна, издали том, в который включили статьи, определившие сюжетные повороты гравитационной драмы. На дворе был, однако, развитой социализм, и в сборник вошли также отечественные труды, не сыгравшие заметной исторической роли. Открыв неизвестную мне статью сорокалетней давности с маловыразительным названием, я подумал, что и её взяли для укрупнения советского вклада. Тем большей неожиданностью стало для меня её содержание.

Именно её автор обнаружил всю глубину Проблемы. Обнаружил, исследовал и сделал вывод, смелый до дерзости. Речь шла о вышеупомянутых драмах — гравитационной и квантовой. Еще Эйнштейн предположил, что драмы эти должны сплестись в одну. Но слишком уж разнились их сюжеты. В одном главные герои — самые большие объекты нашего мира: планеты, звезды, галактики. В другом — самые маленькие: атомы, электроны, ядра.

И вот оказалось, что еще в 1936 году некий советский физик осознал: как только судьбы персонажей этих двух драм соприкоснутся, драматургия круто изменится, преображая сценографию каким-то невиданным образом. Вплоть до исчезновения пространства и времени — превращения их во что-то другое.

В статье, разумеется, всё было изложено на языке физико-математическом. Озадачили меня, однако, странные иностранные слова в конце главного вывода: «Устранение связанных с этим логических противоречий требует радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями. Werʼs nicht glaubt, bezahlt einen Taler».

Как в физико-математический текст попала загадочная немецкая фраза? Редакторы юбилейного сборника дали перевод: «Кто этому не верит, с того талер», но это мало что проясняло. Краснобайство порой скрывает непродуманную мысль, однако подобное подозрение текст статьи исключал.

Кто он, этот неведомый мне М. П. Бронштейн? Почему никогда прежде я не слышал об этом его предсказании? И почему с похожим выводом связывается совсем другое имя — имя известного американского физика? Тот занялся квантовой гравитацией лишь в 1950-е годы, но рассуждения его вовсе не столь убедительны. Многие их и не приняли всерьез.

Как и почему приходит мирская слава — вопрос общественной психологии. Уже в темные Средние века поняли: Sic transit gloria mundi, то есть она — мирская слава — как приходит, так и уходит. Особенно неласкова она к исчезнувшим в тридцать-советские годы.

Но, может быть, в 1936 году в «Журнале экспериментальной и теоретической физики» эта немецкая фраза не выглядела столь экзотично? Полистав другие номера журнала, я понял, что тогдашние литературные нравы физиков мало отличались от нынешних. Та же деловая физико-математическая проза. И можно смело предлагать талер всякому, кто найдет там ещё хоть одну подобную вольность. Старые журналы помогли также сообразить, что Бронштейн адресовал свою статью не потомкам, а коллегам, которые не нуждались в переводе с немецкого. В те годы родной язык Планка и Эйнштейна служил главным языком физики.

Остался лишь вопрос, что за личность был теоретик, способный на такую эмоциональную физику. Первым делом я выяснил, что знает о Бронштейне история. Отрывочные сведения, найденные в нескольких книгах, разгадки не подсказали и лишь подстегнули мой азарт. Оказалось, что с этим Бронштейном дружил знаменитый физик Лев Ландау. А писатель Корней Чуковский восхищался его эрудицией.

Всем этим я поделился с маститым историком науки — и узнал, что вдова Бронштейна, Лидия Чуковская, живет в Москве.

 

Вдова физика

 

В то время о Лидии Корнеевне Чуковской я знал лишь то, что она из «отщепенцев-диссидентов». В самиздате,  дошедшем до меня, не было её открытых писем и книг. Не читал я и её статью в защиту Сахарова и Солженицына, за которую её исключили из Союза писателей. А знал бы обо всем этом, возможно, и не решился бы ей позвонить.

Позвонил, и мне ответили: Лидия Корнеевна больна, она свяжется с вами, когда поправится. И правда, через несколько дней — пригласила прийти.

Помощи в своем расследовании я от неё не ждал. Надеялся лишь увидеть диссертацию её покойного мужа, посвященную той же теме, что и поразившая меня статья. И мысленно уже видел машинописную копию этой диссертации…

Увы, во время обыска в августе 1937 года, как она рассказала, «бандитские руки вытаскивали Митины бумаги, рвали их, рвали на кусочки, и бросали на пол. Бандитские сапоги топали по листам, к которым я не притрагивалась, чтобы не нарушить порядок страниц с таинственными знаками. Меня пронзила мысль, что они не ищут доказательств. Им ясно все заранее».

Я прямо-таки увидел клочки диссертации на полу и бандита, который поселился в Митиной комнате и на его письменном столе гладил свои бандитские брюки…

Лидия Корнеевна рассказала и о другом: об их с Митей знакомстве, о стихотворении Блока, «словно открывшем калитку», о двух годах семейной жизни, дарованных им судьбой, о драгоценных мелочах, о причастности к важному делу, у неё — к литературе, у него — к науке.

Объяснял ли он ей, над чем работает? «Пытался. И не раз, — ответила она со вздохом. — Только зря… Ведь я — врожденная математическая кретинка! Подсчитать сдачу в магазине — для меня всегда проблема. В школьные годы тщетно пыталась понять, что такое синус и косинус. Единственное, к чему я пришла, что синус — это какой-то худенький человечек, а косинус — толстенький…»

Вспыхнула: «Это было ужасно несправедливо! Он всё понимал в том, что интересовало меня, а я в его делах — ни-че-го-шеньки!». «Правда, моё невежество в науке оказалось очень кстати, когда я редактировала «Солнечное вещество», — она чуть заметно улыбнулась. — Если уж мне удавалось понять, значит, мог понять и двенадцатилетний читатель».

Она рассказала, как рождалась первая Митина научно-художественная книга, как физик-теоретик становился еще и детским писателем. Лидия Корнеевна работала в маршаковской редакции ленинградского Детиздата — в разношёрстной компании весёлых единомышленников. На дне рождения у кого-то из них Маршак познакомился с Митей и влюбился с первого взгляда. Именно таких авторов он искал — профессионалов, одарённых ещё и чувством слова. Именно такие сами должны рассказывать о деле своей жизни, а не журналисты-популяризаторы. Заражать энтузиазмом Маршак умел. Оставалось найти подходящий сюжет, интересный для подростков, для которых мир состоит прежде всего из вещей осязаемых и зримых.

Митя и выбрал разноцветность мира, а по-научному — спектральный анализ. Легким пером он написал первую главку, и… Маршак забраковал её. Забраковал и второй вариант, и третий. Митины научно-популярные статьи для взрослых шли на ура, и он раздражённо заявил: «Почему, собственно, я должен писать для детей?! Если забракует и это, бросаю!» И они с Лидией Корнеевной отправились к Маршаку с очередным вариантом.

Забракован был и он. И стал бы последним, если бы, поясняя свой текст, Митя не обронил, что гелий открыли на Солнце. «Как, как вы сказали? — встрепенулся Маршак. — Гелий обнаружили на Солнце и только потом на Земле?! Так с этого и надо начать!»

Матвей Бронштейн на лекции по квантовой теории, 1930-е годы

Фото из архива Г. Е. Горелика.

Солнечное вещество

 

С этого и начинается повествование: «Я расскажу о веществе, которое люди нашли сначала на Солнце, а потом уже у себя на Земле».

В книге: приключения, которые не придумаешь, трудные поиски, неожиданные находки, а герои — международное племя исследователей природы, которым ничто человеческое не чуждо, но истина всего дороже.

Кульминация рассказа — телеграмма: «КРИПТОН — ЭТО ГЕЛИЙ. ПРИЕЗЖАЙТЕ — УВИДИТЕ. КРУКС» — первая публикация о том, что на Земле наконец-то найдено вещество, обнаруженное на Солнце тридцатью годами ранее.

Ужасно обидно, что мне в мои двенадцать лет не попалась эта книжка. Но вряд ли я вспомнил бы её, читая двадцать лет спустя статью Бронштейна о квантовой гравитации: там — простые слова, короткие предложения и всё наглядно, а здесь — сложные формулы, интегралы и неравенства, и даже понятия пространства и времени оказались не слишком наглядными.

О том, как рождалась повесть и вместе с ней детский писатель, свидетельствует дарственная надпись: «Дорогой Лидочке, без которой я никогда не смог бы на писать эту книгу. Митя. 21 апр. 1936».

 

Ему оставалось полтора года жизни. Он успел написать еще две научно-художественные книжки — «Лучи икс» и «Изобретатели радиотелеграфа».

Лидия Корнеевна показала мне письмо Корнея Чуковского, её отца:

 

 «За свою долгую жизнь я близко знал многих знаменитых людей: Репина, Горького, Маяковского, Валерия Брюсова, Леонида Андреева, Станиславского, и потому мне часто случалось испытывать чувство восхищения человеческой личностью. Такое же чувство я испытывал всякий раз, когда мне доводилось встречаться с молодым физиком М. П. Бронштейном. Достаточно было провести в его обществе полчаса, чтобы почувствовать, что это человек необыкновенный. Он был блистательный собеседник, эрудиция его казалась необъятной. Английскую, древнегреческую, французскую литературу он знал так же хорошо, как и русскую. В нем было что-то от пушкинского Моцарта — кипучий, жизнерадостный, чару- ющий ум. <…> В качестве детского писателя я могу засвидетельствовать, что книги Бронштейна «Солнечное вещество», «Лучи икс» и другие кажутся мне превосходными. Это не просто научно-популярные очерки — это чрезвычайно изящное, художественное, почти поэтическое повествование о величии человеческого гения».

 

Письмо это адресовано было Вышинскому — сталинскому обер-прокурору — и заканчивалось просьбой пересмотреть дело Бронштейна. Неужели Чуковский не понимал, к кому обращается и в какое время живет? Не осознавал, что его оговорка «Он был…» предугадывала ответ?

Многие в то время что-то знали, чувствовали, но не понимали главного. Иначе не мучились бы поисками точного cлова в книгах и ясности в физике, а бежали бы без оглядки в какую-нибудь глухомань…

 

Бронштейн бежать не собирался. На его письменном столе рукопись для детей соседствовала со статьёй по квантовой космологии. Вывод статьи: фотоны не стареют, лучи не изнашиваются по дороге от далеких галактик до нас. И значит, расширение Вселенной — не оптическая иллюзия, как считали некоторые астрофизики, а факт. Результат этот вошёл в фольклор физиков-теоретиков — высшее признание.

Лучи из прошлого дошли до меня в первую же встречу с Лидией Корнеевной,  18 октября 1980 года. В тот день и началось мое знакомство с Митей Бронштейном и с женщиной, в чьей душе он жил после смерти. Сперва я лишь слушал. Потом сам стал рассказывать ей о моих находках в архивах и в памяти очевидцев.

Разрозненные штрихи начали складываться в оживающую картину, в центре которой разворачивалась драма научного познания. Лидию Корнеевну не волновало, был ли её Митя великим физиком, выдающимся или всего лишь замечательным, — она знала о нем нечто более существенное. Но ей все же хотелось понять смысл его научных занятий, и она старательно пыталась вникнуть в мои полухудожественные объяснения. Я уже узнал от нее о неудаче моего предшественника — Андрея Дмитриевича Сахарова, с которым она познакомилась в начале 1970-х годов. Она попросила его объяснить, что значат формулы на фотографиях, где Митя стоит с мелом у доски. Свои пояснения он, по её просьбе, записал: там фигурировали «уравнение Пуассона» и «оператор Лапласа»… И она лишь поняла, что Сахаров и Митя говорили на одном языке, ей неведомом.

Тогда же, впервые оказавшись в её комнате, Сахаров подошел к фотографиям на стене и спросил: «Кто этот красивый человек?» Лидия Корнеевна подумала, что он имеет в виду её брата, Бориса, погибшего на фронте. Но оказалось, он смотрел на фотографию Мити, последнюю его фотографию, где он как перед уходом — в пальто, с непокрытой головой, глядит внимательно, будто стараясь всё запомнить…

Рассказав мне об этом эпизоде, Лидия Корнеевна спокойно заметила: «Мы были некрасивой парой…»

 

Ландау назвал бы их «душистами». Себя он относил к «красивистам», что не мешало ему душевно дружить с обоими и выступить свидетелем на их судебном бракосочетании — через двадцать лет после гибели Бронштейна.

В тридцатые годы регистрировать брак у них не было необходимости. Свидетельство о браке понадобилось Лидии Корнеевне в пятидесятые для переиздания «Солнечного вещества». Суд должен был удостоверить, что семья существовала фактически, что «хозяйство велось совместно».

Лидия Корнеевна с улыбкой вспоминала о Ландау в роли свидетеля. В ковбойке и сандалиях на босу ногу, он произвёл невыгодное впечатление на народного судью. Внушительного вида юридическая дама взглянула строго: «СВИДЕТЕЛЬ, ГДЕ ВЫ РАБОТАЕТЕ?» «В академии наук», — тихо ответил Ландау. «ГОВОРИТЕ ГРОМЧЕ! КЕМ ВЫ РАБОТАЕТЕ?» — грозно продолжила судья. «Академиком», — ещё тише промолвил гражданин в ковбойке…

Эта забавная сценка и другие воспоминания Лидии Корнеевны,  увы, не проливали свет на загадку талера.

Лидия Чуковская и ее дочь Елена (Люша), 1943 год

Фото из архива Л. К. Чуковской

Разгадка талера

 

Предсказание «радикальной перестройки теории» в 1936 году выглядело не столько смелым, сколько неприличным. Физики уже устали от революционных пророчеств.

Ещё в двадцатые годы сам Нильс Бор, разгадавший устройство атома, ради такой перестройки предложил пожертвовать законом сохранения энергии. Незадолго до того физики осуществили замшелую мечту алхимиков, превратив один химический элемент в другой. Так почему бы и мечте о вечном двигателе не сбыться?! Для подобных волшебных источников энергии Бор подыскал подходящие места работы — внутри атомного ядра и в центральных областях звезд. Он надеялся объяснить, откуда звезды — в том числе наше Солнце — берут энергию для освещения и обогрева Вселенной.

Гипотезу несохранения энергии с энтузиазмом восприняли и некоторые молодые теоретики, включая Ландау, считавшего, что в статье 1931 года он вбил последний гвоздь в гроб неперестроенной теории.

Осмысливая ситуацию в тогдашней физике, можно понять, почему теоретики верили в неизбежность радикальной перестройки.   А из нынешнего далека видно, что действовала ещё и революционная инерция. Революция в физике, начавшись с квантов и теории относительности, развивалась уже третье десятилетие, и теоретики привыкли к сумасшедшему темпу перемен.

Но теоретики предполагают, а история располагает. Нет, перемен не стало меньше — 1932 год физики назвали даже «годом чудес». Чудесные открытия, правда, делали тогда не в фундаменте мироздания, а на его надземных этажах. Неожиданное открытие нейтрона отменило главный довод революционных пророчеств. Вслед за этим Бор обнаружил брешь в погребальных рассуждениях Ландау, а тот понял, что боровское несохранение энергии, в которое верил и он сам, несовместимо с теорией гравитации. Вся эта контрреволюция за пару лет обесценила предсказания великого слома.

 

И — нате вам! — год спустя Бронштейн вновь предрекает радикальную перестройку. Ну что это?!

 

Новое предсказание, правда, отличалось от предыдущих, нацеленных на объединение квантов и теории относительности — очень малого и очень быстрого. Бронштейн привлёк к объединению и гравитацию — науку о тяжести и массивности. Уже на это смотрели скептически. В мире атомов сила тяжести ничтожно мала по сравнению с другими силами. Знаменатель соответствующей дроби — астрономическое число. А если так, зачем скрещивать кванты и гравитацию?!

Бронштейн, однако, и не утверждал, что гравитация нужна в атомной физике, и слово «астрономическое» появилось тут не зря. Астрофизик Бронштейн знал, когда важны и кванты, и гравитация: в самом начале расширения Вселенной, а попросту говоря, при её рождении, и на последних стадиях жизни массивных звезд. Так что сама Природа ждет теорию квантовой гравитации.

Пытаясь объединить квантовую теорию с теорией гравитации, Бронштейн обнаружил, что применять их совместно можно лишь с полузакрытыми глазами. Если же глаза открыть широко — станет ясно, что эти теории не-со-е-ди-ни-мы. Каждая из них подрывает исходные понятия другой. Фундаментальные теории, экспериментально проверенные по отдельности, не способны сотрудничать друг с другом?!

А может, просто незачем интересоваться такими делами, как рождение Вселенной? Мало ли задач практически важных? Во-первых, как учит история, чистая теория не раз давала важнейшие практические приложения. Самый известный пример — электромагнитные волны, исследование которых привело к изобретению радио и многого другого, без чего нынешняя «практическая» жизнь немыслима. А во-вторых и в самых главных, если вопрос возник, теоретики всё равно будут искать ответ, выясняя при этом, правильно ли сам вопрос задан.

Поиск этот и привел Бронштейна к предсказанию «радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишёнными наглядности понятиями».

В собственном выводе беспокоила его, похоже, не оторванность от практики, а невольный пафос, который он и смягчил веселой иронией — «А кто этому не верит, с того талер».

Фразой этой, как я случайно обнаружил, завершается сказка братьев Гримм, герой которой — «на вид неказистый и порядочный растяпа» — справился с невыполнимыми заданиями принцессы, за что, разумеется, и получил саму её в награду.

Вполне возможно, что эту сказку физик читал пятилетней Люше, переводя с листа, во время размышлений о квантовой гравитации. Или же запомнил фразу с детства, поскольку уже тогда читал по-немецки. Первая версия мне нравится больше. Её легче встроить в такой вот эпизод из семейной жизни.

Собираясь ненадолго отлучиться, мама велела Люше заниматься своими делами и не мешать Мите. А девочка хотела побыть в его комнате и обещала играть тихо, ни капельки ему не мешая. После Митиного ходатайства ей  это разрешили, но только «тихо-тихо». Через час, когда мама вернулась, Люша сидела у Мити на столе, на его бумагах, и он ей  что-то рассказывал. Быть может, «про умного портняжку». Если так, Люша вовсе не помешала, а, наоборот, помогла Мите в его научной работе.

Даже если и не совсем так, весёлая немецкая фраза помогла ему сделать то самое предсказание, которое остаётся в силе уже более восьмидесяти лет. И становится всё более вызывающим.

Но это я перескочил слишком далеко. Вернёмся на пару десятилетий назад, когда руководство страны объявило гласность — и предмет моих биографических расследований стал пригодным для публикации. Пригодным настолько, что в 1990 году была издана книга с незамысловатым названием «Матвей Петрович Бронштейн. 1906–1938».

 

 

Свидание полвека спустя

 

Та же гласность летом 1990 года предоставила возможность Лидии Корнеевне ознакомиться с тюремным делом ее мужа.

Содержимое архивного скоросшивателя начинается ордером на арест, выданным в Ленинграде 1 августа 1937 года. Бронштейна Матвея Петровича арестовали в Киеве, в доме его родителей. Изъяли путевку в Кисловодск, мыльницу, зубную пасту, шнурки… и «как особо опасного преступника» направили «особым конвоем в отдельном купе вагонзака в г. Ленинград, в распоряжение УНКВД по Ленинградской области».

Согласно казённым листам, 2 октября, на первом допросе, он отверг предъявленные обвинения. Он не знал еще, что с 1930 года состоял в организации, целью которой было «свержение Советской власти и установление такого политического строя, при котором интеллигенция участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения, по примеру стран Запада».

Чтобы преступник во всем сознался, понадобилось семь дней и ночей непрерывного допроса. Такого «конвейера» обычно хватало для признания в чем угодно.

Обвинительное заключение приписало его к «фашистской террористической организации», которая, помимо прочего, вредила «в области разведки недр и водного хозяйства СССР».

Военная коллегия Верховного суда заседала 18 февраля 1938 года. Заседала двадцать минут — с 8:40 до 9:00. Приговор — «расстрел, с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества» — подлежал немедленному исполнению. Справка об исполнении подшита к делу.

Впечатление от этих бумаг Лидия Корнеевна подытожила так: «Счастье, что его убили еще в тюрьме…»  Она была права.  Арестованные в 1937 году физики Александр Витт и Семен Шубин получили иные приговоры — пять лет и восемь, но оба погибли в колымских лагерях в том же 38-м. А перед тем — этап через Сибирь, общество уголовников и всё то, о чём поведали чудом уцелевшие…

 

Один из уцелевших, Борис Аркадьевич Великин, в 1990 году начал читать «Записки об Анне Ахматовой», впервые изданные на родине. Книгу составили дневниковые записи Лидии Корнеевны, а предисловие — рассказ о пересечении судеб в 37-м, когда арестовали и сына Ахматовой: «Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала: «Бронштейн, Матвей Петрович» — и протянула деньги, — ответило мне сверху густым голосом: «Выбыл!» — и человек, чье лицо помещалось на недоступной для посетителя высоте, локтем и животом отодвинул мою руку с деньгами».

Прочтя это, Великин понял, чьим мужем был человек, с которым он познакомился в ленинградской тюрьме в декабре 37-го. Великин помнил, что женой Бронштейна была дочь писателя, но какого именно — забыл. Он разыскал Чуковскую.

Лидия Корнеевна сообщила мне об этом, задыхаясь. Она болела воспалением легких и не могла подняться с кровати: «Какая беда! Могу получить весточку от Мити, но нет сил…» Встретиться с нежданным вестником было доверено мне. В свои восемьдесят пять он выглядел удивительно бодрым. Показал свою недавно изданную книгу по металлургии, упомянул, что на днях вернулся из командировки на Урал.

А в 37-м он, азартный работник, преданный советской власти, работал инженером на Кировском заводе. Арестовали его 4 декабря. Ошарашенный, он очутился в камере, рассчитанной царскими жандармами на шестнадцать человек. Советские жандармы затолкали туда в десять раз больше. На топчанах, опускавшихся на ночь, поместиться могли немногие. Те, до кого очередь не дошла, спали на полу, новички — рядом с парашей.

Из полутора сотен сокамерников он запомнил нескольких. Актер МХАТ, впоследствии сыгравший Сталина. Железнодорожник, не расстрелянный из-за тюремной описки в отчестве. И физик-теоретик.

В камере не обсуждали обвинения, выдуманные следователем. Укрываясь от абсурда, узники — если были силы — говорили о человеческом: о работе, о литературе, о кино. Устраивали лекции. Матвея Петровича за рассказ о теории относительности наградили аплодисментами.

Великина поразило, что физик, которого он только что посвятил в тонкости металлургического производства, тут же объяснил ему смысл технологии выплавки трансформаторной стали. Другому сокамернику, который изобрел некое приспособление к пушке, растолковал научную суть его же изобретения. Профессия физика-теоретика — доходить до сути.

То, что рассказал вестник из 37-го, убедило Лидию Корнеевну, что речь идёт о Мите…

Она хотела узнать, где его могила. Её желания я не разделял. Сколько жертв безымяннo хранит мерзлая земля Колымы?! И что почётнее — братство погибших, оставшихся без погребения, или ограждённый участок на кладбище?

Один учёный читатель книги о Бронштейне похвалил меня: «Вы создали отличный памятник». Я огорчился: памятники — гранитные или книжные — не мое дело. Мое — воскрешать человека, которого так не хватает!

           Комментарии

Таня Лившиц-Азаз  21.07.2024  12:22  Благодарю за публикацию материала о Матвее Бронштейне, раньше читала о нем только в воспоминаниях Лидии Корнеевны. Можно представить себе "солнечный" тип личности и тип ученого благодаря отличному фрагменту из статьи Геннадия Горелика. Размечталась: "Вот бы перевести "Солнечное вещество" для внуков на иврит или англиский. Особенно подошло бы старшему..." И вечная боль: "Каких людей погубили эти мерзавцы!"

Ваш комментарий появится здесь после модерации
Ваш электронный адрес не будет опубликован