В синагоге провинциального немецкого города N шел концерт на русском языке. Концерт был посвящён «60-летию победы над фашизмом», как говорили многочисленные русские и украинские евреи, заполнившие зал, или «освобождению от нацизма», как говорили немногочисленные немецкие евреи, сидевшие рядом. Народу в зале было человек четыреста. Первая синагога в городе N была сожжена и разрушена в «хрустальную ночь», о чём и свидетельствовала памятная доска. Новая синагога была современна и просторна, но все места в зале были заняты и я, как и многие другие, стоял прислонившись к боковой стене «Второго храма». Плача у «стены плача» слышно не было, а были слышны хорошо знакомые с детства советские военные песни.

 

Концерт шёл по накатанному в Союзе сценарию: на сцене стояла трибуна,

в первых рядах восседали ветераны в медалях и орденах. Хор на сцене слаженно и громко исполнял на русском языке «Вставай страна огромная», от которой у меня всегда бегут мурашки по коже, потом перешел к „Бьётся в тесной печурке огонь“, „Синенький скромный платочек“, „Тёмная ночь“…и концерт, длившийся уже часа полтора, постепенно приближался к известному финалу: „Этот день Победы порохом пропах…“. Некоторые люди в зале уже слегка дремали, прикрыв глаза, поскольку все песни знали наизусть и подпевали про себя.

      Неожиданно в перерыве между двумя песнями, когда по программе должны были исполнять «Давай закурим», в центре зала встала высокая немолодая женщина, в красивом платье и шляпе с широкими полями, и хорошо поставленным оперным голосом громко, на весь зал произнесла:

 

— Я не понимаю, где мы находимся?!

 

Наступила тишина. Хор, готовый было «закурить», замер. Дирижер застыл с поднятыми руками. Было ясно, что это выступление не запланировано и не входит в программу хорошо отрепетированного концерта. А женщина, сделав паузу, продолжала:

— По-моему, мы находимся в храме народа, который так много пережил и выстрадал во время войны. Концерт, судя по программе, уже подходит к концу и неужели в этом зале нет ни одного человека, который бы мог спеть хоть одну песню на идиш?

          Наступила гробовая тишина. Все молчали, как будто были виноваты в том, что не могут спеть песню на идиш. Женщина стояла, ожидая ответа, и тишина в зале начинала смущать. Неожиданно на сцену из первого ряда взбежал худенький мужчина с копной седых волос, и я с удивлением увидел, что это — мой отец! Я знал, что отец, родившийся в Вильно и учившийся в хедере, иногда в застолье дома, особенно, когда выпьет, пел песни на идиш. Но это в кругу семьи, а тут зал в четыреста человек! Неужели он, тихий еврей, предпочитающий в жизни «не высовываться», будет петь? Все, кто дремал в зале, проснулись и внимательно смотрели на сцену, с нетерпением ожидая, что же будет дальше. Отец подошёл к микрофону и сказал:

 

— Как называется песня и кто автор слов и музыки – я не знаю*. Слышал её всего один раз, когда лежал в землянке под Сталинградом и сразу же запомнил песню на всю жизнь. Я попробую её спеть, и он запел. Голос у него был не сильный, но слух хороший, он чётко произносил слова на идиш и хор, поймав мелодию, стал ему тихонько подпевать. Он исполнил несколько куплетов и остановился, вероятно, вспоминая следующий. Но ему не дали допеть: зал начал как сумасшедший аплодировать, а кто-то из немцев, понявший слова на идиш, подбежал к отцу и стал трясти ему руку. Успех был ошеломляющий, потому что никто не ожидал такого незапланированного поворота и естественного номера вне программы.

 

И тут один из мужчин, подпиравших вместе со мной «стену плача», произнёс фразу, ставшую крылатой: — Ну, прямо «наш Карузо»!

С тех пор мы в шутку стали называть отца «Наш Карузо».

Так наш Карузо (а заодно и я с ним) познакомились с «женщиной в шляпе» – это была Валентина Ивановна Марон, заслуженная артистка РСФСР, солистка Московского театра оперетты. Она работала с Татьяной Шмыгой и Оскаром Фельцманом, снималась в фильмах «Севастопольский вальс», «Девичий переполох» и других. Так началась короткая дружба двух далеко не молодых людей, «кому за 80» и умерли они почти одновременно: с разницей в три дня.

 

        Особенно мне запомнился один эпизод из биографии Валентины Ивановны, который и объяснил, почему эта русская женщина, смело встала в середине концерта в синагоге и задала свой «неприличный вопрос». В конце учёбы в институте Валентина Ивановна вышла замуж за выпускника ВГИКа Владимира Самойловича Марона. В деканате ей сказали:

— Не берите фамилию мужа, вам с такой фамилией карьеры на сцене не сделать.

Валентина Ивановна взяла фамилию мужа и сделала на сцене блестящую карьеру!

 

Хотя отец и учился в хедере, но не был религиозным человеком, как некоторые его соотечественники, иммигрировавшие из первых рядов членов партии в первые ряды членов религиозной общины. Однако отец в последние годы часто говорил мне, что его не покидает ощущение, будто «чья-то Рука» ведёт его по жизни… и оберегает.

 

18-летнего отца, как рабочего вильнюсского радиозавода, эвакуировали в 1940 году вместе с заводом из Вильнюса в Минск. Он вызвал родителей и сестру в Минск – это их спасло. Остальные родственники остались лежать в Панарах. Через день после начала войны, они сели в Минске в теплушки и поехали на восток. Под Оршей эшелон разбомбили, они бежали от эшелона подальше в поле, и сестра отца потеряла на бегу одну черно-белую лакированную туфлю. А вторая туфля осталась на ноге. Она хранится в нашей семье, как символ бегства, как память.

В результате вся семья попала в тихую станицу Провоторово под Сталинградом. Казаки встретили их хорошо: кто принёс ложку, кто плошку, поделились всем, чем могли. А председатель сельсовета Константинов пообещал бабушке, что если будут уходить, то их не бросят. Из станицы Провоторово отца и забрали в 62 армию Чуйкова, благо Сталинград был рядом. Он вернулся с войны. Хотя был под Сталинградом в самое тяжёлое время, летом 1942 года, когда человеческая жизнь там не стоила ни копейки. Отец не был гражданином СССР, он был гражданином Польши, «западником», как их называли, и командование не доверяло этим людям, как «идеологически незрелым». Но когда под Сталинградом начались самые кровавые бои, что потом отец называл «человеческой мясорубкой», стало уже не до идеологии и всех отправили на передовую. Убить могли каждый день, каждый час и каждую минуту, но чья-то Рука отвела от него смерть. Как писал И. Бродский:

 

Рядом с ним – легионер под грубым кварцем.

Он в сражениях Империю прославил.

Столько раз могли убить! А умер старцем.

Даже здесь не существует, Постум, правил.

 

      Много раз я пытался «выжать» из отца детали войны, но он говорил, что те, кто действительно воевал и убивал, не любят вспоминать об «этой мясорубке». Он никогда не носил медали, не встречался с пионерами и ничего им не рассказывал. Только недавно после разговора с психологом, он рассказал мне, что тоже недолго работал «психологом» во время войны. И рассказал о создании, как сказали бы сейчас научным языком, «группы психологической поддержки танкистов». Когда танки возвращались из боя, где они утюжили вражеские окопы, в гусеницах находили окровавленные части человеческих тел, и не только немцев, но иногда и своих. В боях всякое бывало: и артиллерия накрывала своих, и танки, утюжа окопы, паспортов не проверяли. Танкисты, вылезая из танка, видели «дело рук своих» и у некоторых, особенно, новичков от этой картины «слегка ехала крыша». Задача заключалась в том, чтобы быстро вскочить на подъехавший танк, взять, вылезающего из башни танкиста, и отвести его в блиндаж. Потом надо было привести танк в порядок, т.е. почистить гусеницы от остатков окровавленных человеческих тел. Работа была непыльная, но многие после неё просились на передовую.

 

Моего отца вела чья-то Рука, а он вёл за собой по жизни своего фронтового друга по фамилии Сухарев, не дурака выпить. После войны отец предложил сделать Сухарева парторгом в цехе, где сам был сначала рабочим, потом мастером, потом какое-то время начальником цеха (сам он был беспартийным) и на вопрос рабочих, куда пойдём отмечать 1 мая или 7 ноября, отвечал коротко, по-военному: «Партия — наш рулевой!». Партия обычно рулила к гастроному, а потом вела народ в гараж, где на деревянных ящиках они раскладывали газету «Правда», нарезали колбасу и хлеб, выпивали и вели разговоры «за жизнь по душам». Отец слыл среди рабочих непьющим: два или три раза по 100 грамм водочки называлось - «трезвенник»!

 

Будучи студентом, я пару раз принимал участие в подобных мероприятиях отца.

И сегодня, сравнивая их с нашими корпоративами где-нибудь в пятизвёздочном отеле во Франкфурте или Цюрихе, я понимаю, что по сути своей они ни чем не отличаются, только вместо фанерных ящиков — стулья и столы из хорошего дерева, вместо газеты „Правда“ — накрахмаленные белые скатерти, на которых не написано ни слова правды, а вместо голой лампочки под потолком гаража — хрустальная люстра над головой. Когда отца провожали на пенсию, и все его рабочие сидели за праздничным столом, директор завода сказал:

— Для меня остаётся загадкой как один непьющий еврей мог управлять вами.

На самом деле, он как библейский Моисей 40 лет (стаж работы на заводе) вёл народ свой — токарей и фрезеровщиков — в Землю обетованную к заветной мечте — выполнению производственного плана и получению премии!

 

Отец не был рыбаком, но однажды он собрался вместе с рабочими „за компанию“ на рыбалку. Ехать надо было на автобусе довольно далеко на берег Волги, там садиться в лодку и переправляться на другой берег. Автобус ходил туда редко — только раз в час. Отец подбежал к автобусу, когда двери были уже закрыты и водитель собирался трогаться. Отец начал колотить кулаком в дверь, чтобы водитель открыл. Он видел лицо водителя в боковое зеркало. Водитель видел его тоже, но все равно тронулся, оставив его стоять на дороге в клубах пыли. Отец послал ему вдогонку трёхэтажную фразу на великом и могучем русском языке, который в совершенстве выучил у своих токарей и фрезеровщиков.

А рыбаки не вернулись назад с рыбалки: на обратном пути их лодка перевернулась, и они утонули. После этого случая отец сказал мне, что знает, как выглядит милостивый Господь – он выглядит как водитель автобуса. Несколько подобных эпизодов, когда он мог погибнуть, и во время войны под Сталинградом, и после неё, отец рассказывал мне в последнее время и всегда благодарил Руку, ведущую его по жизни.

 

Хобби определяют суть человека точнее, чем его профессия. Отец больше всего любил футбол и оперу. Мой дед по отцу тоже был страстным болельщиком. Он болел за местную команду механического завода, где работал мой отец. Дед был не только болельщиком, но и талисманом футбольной команды. Если он присутствовал на матче, то его команда всегда выигрывала. Если его не было на матче — результат был непредсказуем. Поэтому, когда он стал плохо ходить и передвигался с палочкой, футболисты заезжали за ним домой, заносили деда на руках в длинный трофейный немецкий автобус, сажали на переднее сидение и ехали на матч. Дед сидел на передней трибуне стадиона, кричал громче всех, то и дело вскакивал и размахивал своей клюкой, как дирижёрской палочкой. И все были спокойны — наши выиграют!

 

Но если любовь к футболу была наследственной чертой моего отца, то его любовь к опере была совершенно для меня необъяснима. Он не имел высшего образования, не был интеллектуалом, не читал ни Джойса, ни Кафку, но очень любил оперы, особенно Верди и Пуччини. Он мог встать в три часа ночи, чтобы послушать по телевизору как поёт Паваротти или Доминго. Любимой у него была ария Каварадосси из «Тоски». Я часто ходил с ним в оперный театр, и мы слушали «Тоску», «Мадам Баттерфляй» и другие оперы. Однажды, слушая «Тоску», он стал вслух тихонько подпевать и женщина, сидящая рядом со мной, улыбаясь сказала мне на ухо:

— Зачем Вы ходите в оперу, когда у вас дома есть свой Карузо!

Так мой отец ещё раз подтвердил свой высокий, но непонятный мне, титул. Откуда у него это?

После 85-ти лет отец стад задумываться о Возрасте и Времени и попросил меня принести ему почитать «что-нибудь популярное из Эйнштейна». Я принёс ему книгу Гарднера «Теория относительности для миллионов». Он долго читал её, а возвращая через два месяца, сказал:

 — Ничего не понял! Мне, наверное, нужна „Теория относительности для миллиардов“.

 

В 88 лет он вместе со мной совершил путешествие в Землю обетованную, о которой, как ему казалось, знал всё! Он ещё в Вильно видел Шимона Дубнова и Владимира Жаботинского. Мы сидели в Иерусалиме, в ресторане дома кино с прекрасным видом на старый город и опоясывающую его крепостную стену. Вдруг наш Карузо спросил:

— Это стена, которую возвели против палестинцев?

— Да, — ответила наша знакомая, профессиональный экскурсовод, — но её возвели ещё три тысячи лет назад.

      За два дня до смерти, когда ему было уже за 90 лет, и наш Карузо болел, мы с моей дочерью посетили его в больнице.

— Смотри, кто к тебе приехал! — сказал я бодрым голосом, входя в палату. Он посмотрел на внучку и тихо ответил:

— Это Мать Тереза, приехала постоять у постели больного.

— Хорошо, — рассмеявшись и подхватив шутку, ответила «Мать Тереза», играющая в импровизационном театре.

— А тогда, кто этот мужчина? — и она указала на меня.

— Этот мужчина, — ответил наш Карузо, — португальский футболист-красавчик Рональдо!

— Ну, а тогда кто ты? — спросил португальский футболист на хорошем русском языке.

— Я ваш работодатель! Я вам всем даю работу. Вы крутитесь вокруг меня с утра до вечера уже несколько месяцев подряд. Пора вас всех уволить и сделать безработными!

— Да нет, — с оптимизмом возразила «Мать Тереза», — можно ещё потянуть. Бабушка была у тебя вчера и сказала, что ты выглядел как огурчик!

— Вчера, выглядел как огурчик, — тихо ответил работодатель,— а сегодня, выгляжу — как малосольный помидорчик…

Мы стояли с дочерью в защитных резиновых перчатках, держались за высокие стенки его кровати и не знали - плакать нам или смеяться?

— Почему вы в перчатках?— неожиданно спросил он. — Ведь зима уже закончилась?

А я подумал, что нет, зима ещё не закончилась, «зима тревоги нашей» — впереди и вспомнил свои старые стихи двадцатилетней давности:

 

Наступает период потерь,

Раньше всё было связано с жизнью,

Приоткрылась тихонечко дверь

В дом, где правят короткие тризны.

Эта чаша минула пока —

Не лишался ты сна и покоя,

Но по небу плывут облака

И когда-нибудь скажешь такое:

Вот и кончилось время потерь,

Привыкаю к другому сюжету:

Самый старший в роду я теперь —

Никого впереди уже нету…

 

В последний день я приехал в больницу к обеду, чтобы покормить его. Но оказалось, что он уже „хорошо пообедал“: две ложки супа и две ложки каши.

— Ну, раз пообедал, — сказал я, — значит, будем бриться!

Я знал, что он часто мерз, даже летом, и очень любил, когда я делал ему горячим полотенцем компресс лица после бритья. При этом он мурлыкал от удовольствия как кот.

— Ну, а теперь после компресса одеколоним клиента! „Шипром“ или „Красной Москвой“ изволите? — спросил я голосом заправского парикмахера.

— А за одеколон отдельная плата? — подыгрывая мне слабым голосом пошутил он.

— Естественно, отдельная!

— Тогда „Шипром“, я экономить буду на «Мурзилку», как кот Матроскин— ответил он. Закончив бритье, я посмотрел на нашего Карузо. По телевизору шёл чемпионат Европы по футболу.

— Кто сегодня играет? — тихо спросил он.

— Сегодня играют поляки с русскими!

— А завтра?

— А завтра немцы с голландцами! За кого будешь болеть?

— Я родился в Польше, жил в России, умираю в Германии. Болеть или не болеть? — вот в чём вопрос! Может быть, лучше умереть сразу? — спросил он, — и не мучить вас.

 

Говорят, что со смертью не всё кончается! Но если предположить, что жизнь человека конечна, то 90 лет с гаком — это хороший результат по прыжкам на длину жизни. В год Олимпиады отец поставил рекорд нашего рода! Особенно, если учесть, что жизнь его была тяжёлой, хотя нашего Карузо и поддерживала чья-то Рука. Он был не лишён чувства юмора до последнего дня и даже успел сыграть в импровизационном театре вместе с сыном и внучкой роль работодателя. Как я писал за долго до смерти отца:

 

„Куда этот Мир катится?

К себе повернись лицом!

Прогресс – это, в сущности, разница

Между тобой и отцом“.

 

Мне будет трудно его перепрыгнуть и преодолеть эту разницу.

 

Когда я слышу как Лучано Паваротти поёт «Памяти Карузо», то вспоминаю не о великом теноре, покорившем все сцены мира, а о нашем Карузо, покорившем всего одну сцену и поющим на идиш свою любимую песню в синагоге провинциального немецкого города N.

   ________________________

     *Песня, которую пел «Наш Карузо», называется "Mein Shtetl Belz".